Солист группы Tequilajazzz Евгений Федоров рассказал в программе DW #вТРЕНДde о своих снах с Путиным, духовниках z-рокеров и перспективах вернуться в Россию.
Солист группы Tequilajazzz Евгений Федоров рассказал ведущему программы DW #вТРЕНДde Константину Эггерту, почему Путин — истинно народный президент, что заказывали на корпоративах его богатые поклонники и как русский шансон замаскировался под русский рок.
Константин Эггерт: Мы с вами говорим в Вильнюсе, где ваш менеджер довольно долго искал зал для вашего выступления, потому что многие отказывали. Вас это задевает?
Евгений Федоров: Конечно, это печалит. Мы же понимаем, что в нашем случае это несправедливо. Есть артисты, которые сидят на двух стульях, катаются по миру, чтобы зарабатывать деньги. Мы активные противники войны и всего того, что происходит сейчас в России. Поэтому для нас это немножечко обидно, но мы понимаем, что это издержки времени и ничего с этим не поделаешь.
— Насколько легко выживать артисту в эмиграции?
— Стало тяжелее. Не могу сказать, что мы были большим кассовым артистом. Наша музыка специфическая, у нас всегда была довольно скромная аудитория, мы к этому привыкли. Сейчас, говоря бизнес-языком, мы отрезаны от российского рынка и не можем кататься по Сибири и Дальнему Востоку. Ничего страшного, потому что 25 февраля 2022 года я самолично заявил в соцсетях, что мы прекращаем любую концертную деятельность на территории Российской Федерации. Это был наш осознанный, не истерический шаг. И с этими трудностями мы справляемся. У нас небольшая, но очень верная, внимательная и подготовленная аудитория. Как оказалось, значительная ее часть выехала вместе с нами. И я вижу в зале тех людей, которые приходили на наши концерты в Петербурге и в Москве.
— В одном интервью вы говорили о немоте, которая вас охватила в момент начала полномасштабного вторжения. Сейчас это немота окончательно прошла?
— Нет, она не прошла. Стало очевидно, что нужно переизобретать себя, придумать какой-то новый язык. Как творчески, так и буквально. Какие-то вещи, о которых писались песни ранее, сейчас просто как-то неуместно даже вспоминать. Нужно сильно поменяться, это касается всех сфер жизни.
— А в каком смысле поменяться? Вы как-то сказали, что писать песни протеста — не ваше.
— У меня не получается. Я пытался выплеснуть свою ярость и скорбь, все эмоции, которые переполняли меня, но это звучало глупо, неестественно. Несмотря на то, что это были мои эмоции, адекватно выразить их в песнях у меня не получилось. Мы написали только одну песню «Машина, полная зла». Это первые строчки, которые я записал в блокнот после начала войны. Смотрел военную хронику из Украины, и мне пришла в голову эта строчка — «Машина, полная зла, ползла». И это единственное такое произведение на тему, где совершенно всем очевидно, о чем поется. Там не применен никакой эзопов язык.
— По-вашему, большая часть людей в России как раз управляют этой самой «машиной зла»?
— Нет, конечно. Я вижу огромное число людей, которые не имели возможности уехать по разным причинам. Некоторые из них сознательно остались, чтобы разрушать систему и помогать друг другу выживать. Но я все равно с ужасом наблюдаю, какое гигантское число людей целиком и полностью поддерживает всю эту дрянь.
— Среди них и те, с кем вы делали совместные работы. И Бутусов, и Кинчев, и значительная часть нынешних Z-патриотов от культуры. Вы тогда уже чувствовали, что такое может быть? Или эти люди просто про деньги?
— Меня не удивил практически никто. Это было очевидное движение. Видно было, что они встают на эту сторону, там появлялись какие-то духовники (…) Ребята сливались с властью, это было видно, и никто меня не удивил. Вы знаете, мне пару раз снился сон, что я и Путин в каком-то кабинете. Он говорит: «Женька, посиди, я сейчас дела порешаю и на рыбалку поедем». Что-то типа того. И я помню свой подлый восторг во сне. Как классно, я с самим Путиным! Вот эта придворная радость от пребывания у власти. Я просыпался, с ужасом обнаружив, что во мне это тоже есть, и никто не застрахован.
Чем популярнее артист, тем чаще он находится в поле действия власти. У меня есть друзья, которые играли у экс-президента Медведева на даче. И я понимаю, если бы моя музыка вдруг понравилась Путину и меня бы приглашали, не исключаю, что со мной произошла бы какая-то метаморфоза, и вот эта подлая радость от пребывания рядом с властьдержащими людьми вдруг мною овладела. Я благодарю Господа и нашу твердость, которую мы держали все годы, нашу эстетическую линию и этическую тоже, что нас пронесло.
Мы играли раза три в своей жизни корпоративные концерты. И каждый раз это был какой-то наш бывший поклонник, который, будучи студентом, скакал на наших концертах, сильно разбогател и на свой день рождения или на день рождения своей компании приглашал нашу группу и просил играть самые жесткие альтернативные песни. Это было всегда очень смешно, потому что было очевидно, что это не для корпоратива музыка, а просто человек купил себе жесткий концерт, который он сейчас не может себе позволить посетить, потому что он же «большой», ходит с охраной и так далее. Но вот от всех этих тусовок, организованных администрацией президента, всеми этими людьми, которые пытались формировать это новое имперское сознание, нас Господь спас.
— А Путин — народный президент?
— Хотел бы я сейчас пошутить «инородный», но я смотрю на людей, как они к нему относятся, и на все, что сейчас происходит — похоже, что он все-таки народный президент, потому что этот тип не зря же так «выстрелил» и пользуется такой популярностью. Значит, он где-то резонирует с народом, значит он народный.
— А что резонирует?
— Анекдотцы какие-то, прибауточки-шуточки. Человек мыслит мемами из советских фильмов. Он умеет говорить этим языком и этим нравится. Я помню, что мои нормальные, вменяемые друзья, когда Путин начал шуточки все эти отпускать, повизгивали от восторга: «Как классно пошутил!» Я говорил, ребят, вы чего, это же чисто ментовская шуточка, наполненная презрением к людям и уверенностью в том, что никто не без греха: «все где-то чего-то там гадят», все замазаны, а если это не так, то надо замазать. И думаю, его практика на этом и построена.
— И даже война, все грузы-200, которые приходят домой, этого не меняет?
— Эти люди уверены, что они борются за правое дело, их в этом убедили. Мы все росли в полном сознании, что мы самые добрые и великодушные, мы не можем быть не правы. Это очень уютная комнатка, из которой трудно выбраться и осознать то, что мы не самые великодушный вещи (делаем. — Ред.). А когда мы спасаем народы, то просто спасаем какую-то дорожку для бизнеса.
— В январе 2000 года, когда в Чечне похитили журналиста «Радио Свобода» Андрея Бабицкого, я понял, что новая власть — враги медиа, а значит, враги всего остального хорошего. У вас был момент, когда вы поняли, что это — катастрофа?
— Сентябрь 1999 года, взрывы домов. Стало совершенно очевидно, что происходит перелом власти, что это нужно, чтобы привести к власти этого человека. И с этим ужасом с сентября 1999 года я жил все эти 20 лет, пытаясь сопротивляться, не позволяя себе заигрывания с русским шансоном, с хтоническими вещами, тем, что потом стало русским роком. Вот это слияние гитар, имиджа и дворовой песни русского шансона со всеми атрибутами хтонических ценностей — водка, селедка, баня и так далее.
— Вы как-то сказали, что в 90-е закончилась необходимость в песнях протеста и наступила буржуазная эпоха, когда занимаешься просто творчеством. Это было хорошее время для вас?
— Это вообще норма, что люди занимаются творчеством и поют песни про любовь. Необходимость писать песни протеста — это не норма. Нам нравилось, что рок-н-ролл перестал быть гонимым кэгэбэшниками жанром и что можно спокойно играть. Мы пели о каких-то безобразиях, часто не углубляясь ни в какие высокие материи. Наша музыка о разных аспектах человеческой жизни, как высоких, так и совершенно обычных, даже постыдных. И это — норма. То, что сейчас происходит — не норма.
— Если посмотреть на последние 30 лет, что вам запомнилось из российской музыки, литературы или кино?
— Несколько альбомов Бориса Гребенщикова точно. Cейчас у меня просто отрезало. Я не могу слушать вообще ничего из того, что любил еще три года назад. То есть я включаю свой любимый альбом и понимаю, что я не могу его слушать, потому что это возвращает меня в жизнь, которой больше нет. Я стал «антистарпер». Потому что старперы слушают музыку своей юности и предпочитают пребывать в своем временном пузыре. У меня этот пузырь лопнул. Я слушаю то, что слушают малолетки и юноши — cтранные экспериментальные штуки, которые не похожи на то, что я любил раньше.
Я сейчас много читаю эмигрантскую прозу 100-летней выдержки, которая вдруг стала актуальной. Интересно сравнивать опыт людей, уехавших в 1918-20 годах. Это ощущение ужаса от этой хтони, которая всплыла и затопила все вокруг, эти бытовые детали, расстрелы, ужас от этой вспышки самодовольной хтони, брызгающей слюной, кровью и дерьмом вокруг… Вот этот ужас очень сравним.
— Представим, завтра рухнул Путин, помирились с Украиной, отдали территории, выпустили политзаключенных. Вы готовы вернуться?
— Я не хочу видеть эти рожи. Куда денутся все эти менты, фсошники и люди, которые с ними заодно? Огромное количество моих друзей, которые в России в ужасной ситуации… Каково тем людям, которые на нашей стороне, но они там? Как они выживают, как они каждый по-своему борются, часто просто на эстетическом уровне? У меня очень пессимистические представления о будущем. Я не верю в то, что все это изменится быстро, если не изменилось за те несколько лет свободы, которые в России были — которую люди не вкусили, а решили вернуться обратно в брежневский полумрак.
Источник: www.dw.com