«Не для братоубийства я, поверьте, родился». Всемирная история дезертирства
Первый в мире памятник Неизвестному дезертиру появился в центре Эрфурта осенью 1995 года. Во времена Третьего рейха неподалеку от этой скульптурной группы из металлолома находился военный суд, который приговаривал к смертной казни тех, кто не хотел добровольно умирать «за родину, за Гитлера» на полях сражений. Монумент памяти жертв нацистского «правосудия» открыли 21 сентября – по решению Генеральной Ассамблеи ООН эта дата считается Международным днем мира. А есть ли на свете более мирные люди, чем дезертиры?
Уже в XX (а тем более в нашем) веке это слово все чаще означает не «измену родине», а «сопротивление системе».
Господин Президент!
Не для братоубийства
я, поверьте, родился,
но – чтоб жить, чтобы петь.
Эту песню сочинил, исполнил и записал на пластинку французский писатель Борис Виан, когда его страна ввязалась в две бессмысленные колониальные войны, сначала – Индокитайскую, затем – Алжирскую. Обе закончились поражением Франции и крушением остатков французской империи XIX века. Но ведь и для проигранных войн нужны солдаты. Песня Виана стала голосом тех, кто категорически не желал превращаться в пушечное мясо.
Ради песни и мира
сообщаю, мсье, –
не хочу быть, как все,
ухожу в дезертиры!
(перевод Д. Свинцова)
Дезертирский рынок
21 сентября (да-да, именно в этот день) 2022 года, сразу же после объявления в России «частичной мобилизации» толпы миролюбивых мужчин призывного возраста устремились к контрольно-пропускным пунктам на границах РФ. Особенно эффектно выглядела заметная даже из космоса десятикилометровая пробка перед КП «Верхний Ларс» в Грузии.
Через эту границу беглецы просачивались в Тбилиси, где многие снимали квартиры и комнаты возле Дезертирского рынка, самого большого в городе и, соответственно, во всей Грузии. Говорят, название свое он получил во время Гражданской войны, когда перед вокзалом собирались тысячи дезертиров из разных армий – красной, белой, зеленой – и мирно соседствовали, торгуя одеждой, амуницией, оружием и всем тем, что было нажито непосильным трудом мародера. Грузия, пока ее не захватили большевики, давала приют беглецам со всех фронтов, которые, чтобы выжить в гостеприимном Тифлисе, продавали с себя последнее.
Видимо, они очень сильно оживили грузинскую торговлю, коль скоро название рынка сохранилось до наших дней. Спустя столетие «Дезертир» вновь стал не просто топонимом, а символом, когда Тбилиси опять, как в Гражданскую, наполнился молодыми людьми из России. Они тоже внесли свой вклад в экономику страны: квартиры и продукты подорожали, открылись новые кафе, магазинчики, бары…
Что-то становилось хуже, а что-то лучше, но у большинства грузин не возникало к этим людям никаких вопросов. Если человек не хочет отправляться на неправедную войну – имеет на это право. Никто не называл этих ребят обидным словом «дезертир», хотя история, казалось бы, недвусмысленно рифмовалась.
И дело тут вовсе не в политкорректности. Просто и для тбилисцев, и для европейцев, и для американцев, и для представителей многих других стран слово «дезертир» в XXI веке давно уже стало архаизмом былых времен. Почти как слово «еретик», казалось бы, оставшееся в Средневековье. Но нет, в России вдруг вошли в моду «духовные скрепы» и прочие средневековые «прибамбасы»…
Военно-полевой грех
На сайте российского телеканала «Ратник» (не удивляйтесь – такой тоже есть) написано: «…Во все времена отношение к дезертирам было самым суровым, ибо нет большего греха для мужчины, чем уклонение от исполнения воинского долга».
Трудно понять, насколько хорошо авторы военного канала разбираются в грехе и благодати, поскольку ни в одной библейской заповеди о дезертирах ничего не сказано. Но, с точки зрения военкомата, грех очень тяжел. В этих учреждениях, которые из-за множества ночных поджигателей всё больше напоминают неопалимую купину, занимаются серьезным делом: гребут на войну. Военкомам, наверное, обидно, когда мужчины не понимают, что родились на свет для одной великой цели – убивать и погибать.
Поэтому и архаичное слово «дезертир» в России сегодня у всех на слуху.
Из хорошего железа не делают гвоздей
И все-таки как на самом деле относились к дезертирам «во все времена»?
Откровенно говоря, по-разному.
Например, в Китае с древних времен существовала пословица: «Из хорошего железа не делают гвоздей. Хороший человек не пойдет в солдаты». И понятно почему. Китайские армии во времена династий Мин и (отчасти) Цин жили на «самообеспечении». То есть в свободное от «работы» время они сеяли и пахали, чтобы прокормить самих себя. Не красили травинки на плацу зеленой краской, а реально что-то там выращивали. Замечательная идея! Но получалось, видимо, не очень хорошо – поэтому одной из важных статей пополнения военного бюджета был грабеж окрестных крестьян. Крестьяне страдали (к этому им было не привыкать), но давали себя обирать, поскольку армия вроде как императорская, да к тому же защищает от врагов. Которые тоже могут ограбить. Но пусть уж лучше свои.
Дезертировать из такой армии было принято только в одну сторону. В разбойники. И многие это делали. Тогда остальная армия, бросив сельскохозяйственную деятельность, шла этого разбойника ловить. Попутно грабя крестьян (потому что – самообеспечение).
Такая вот китайская диалектика.
И нельзя сказать, что в Древнем Китае дезертиров как-то особенно не любили. Нет. Крестьяне просто не любили всех, у кого было оружие. Если человек с мечом – не важно, какой это солдат. Настоящий или беглый. Все равно ограбит.
Меня считает сыном нищета
В Римской империи, понятное дело, все было абсолютно по-другому. Там «хорошим человеком» считался тот, кто повоевал. И лучше, если кого-нибудь убил. Легионер – это вообще было и круто, и доходно, поэтому в армию стремились и больших проблем с дезертирством она не испытывала. Ну, сбежит кто-нибудь с поля боя – его казнят, и все дела. Все равно в легионеры – длинная очередь.
Однако во время гражданских войн все было чуть по-другому. Тут можно было выбирать, на чьей стороне сила. Ведь сила – в правде, не так ли? И вовремя перейти на сторону правды – дело мудрое и благое. Поэтому из проигрывавших армий дезертировали толпами.
Так, например, после убийства Цезаря в 44 году до нашей эры массовое бегство с поля боя наблюдалось в битве при Филиппах, где сошлись войска Марка Антония с одной стороны и Брута с другой. Поражение республиканцев привело к тому, что Брут наложил на себя руки, а его войско тоже наложило, но что и куда – источники умалчивают.
В числе воинов армии Брута, между прочим, был небезызвестный поэт Квинт Гораций, который позднее признавался в письме к другу Помпею, что выжил, только «бросив щит и бежав с поля боя». На его дальнейшей жизни это дезертирство сказалось плодотворно: он благополучно вернулся в Рим и нашел своего Мецената.
Примерно в тех же местах, но двенадцать столетий спустя дезертирство обрело более-менее твердую цену. В средневековой Италии оно грозило денежным штрафом, только и всего. Так, современник и приятель Данте, поэт Чекко Анджольери в юности охотно ходил на войну – и столь же охотно с нее уходил.
С 1281 года он присоединился к сиенским гвельфам, участвовал в их сражениях с согражданами-гибеллинами около замка Торри-ди Маремма, недалеко от Роккастрада (Тоскана) и «был много раз оштрафован за дезертирство с поля боя и уход из военного лагеря». Потом еще повоевал на стороне флорентийцев против города Ареццо, где и подружился с Данте. Впрочем, их дружба долго не продлилась – за ветреность, непостоянство и критику своих стихов Данте эпистолярно обозвал Чекко паразитом, тот отплатил ему тем же. От Анджольери осталось около ста чрезвычайно фривольных (почти порнографических по тем временам) сонетов и пятеро детей от последней жены, которым в наследство достались только долги. Историки о нем бы и вовсе забыли, но потом оказалось, что три сонета этого почти профессионального дезертира посвящены его близкому другу – Данте Алигьери.
Меня считает сыном нищета,
А я в ответ зову её мамашей.
Я зачат страхом значит неспроста,
Меня печаль кормила скорбной кашей.
Бегство в Париж
Но войны становились все более масштабными и долгими, для них требовались уже не тысячи, а сотни тысяч солдат, и, конечно же, количество дезертиров пропорционально возрастало. Тут очень показательна война 1812 года, которую в каком-то смысле можно было бы описать и как «битву дезертиров».
В первую очередь от дезертирства страдала многонациональная «Великая армия» Наполеона, отправившаяся в долгий и тяжелый поход. Еще по пути в Россию она потеряла немалую часть своих солдат. «В бега» уходили португальцы и испанцы, насильно призванные на службу французскому императору. Они сотнями разбегались, едва дойдя до территории Польши, и, несмотря на показательные казни пойманных беглецов, французы ничего не могли с этим поделать. Только когда армия Наполеона вошла на территорию России, число побегов резко уменьшилось: дезертиров пугали враждебный климат, бездорожье и, конечно же, вездесущие и безжалостные русские казаки, которые как призраки возникали буквально ниоткуда. Спокойнее было оставаться с армией, хотя она и двигалась все дальше от их родных земель. Но после взятия и разграбления Москвы, как известно, началась вторая волна дезертирства, «главными героями» которой были уже не испанцы, а сами французы. Замученные холодом и опасностью, подстерегавшей их на каждом шагу, они стремились поскорее вернуться домой – и это дезертирство переросло в знаменитое бегство по Смоленскому тракту.
Все это случилось весьма своевременно для русских – потому что в российской армии ситуация с дезертирством (особенно после сдачи Москвы) тоже обстояла не лучшим образом. Отступившая после Бородинского сражения русская армия, по выражению Ростопчина, порой напоминала Орду, в которой часть войска просто растворялась в окрестных лесах. Бегство солдат, рекрутированных из крестьян, приняло такие размеры, что Кутузов писал главам окрестных губерний специальные письма, в которых извещал об опасности дезертиров и возможных актах разбоя и мародерства с их стороны.
Но была во время этой войны и еще одна волна дезертирства, едва ли не самая мощная. И она случилась уже тогда, когда русское войско победоносно вошло в Париж. Увидев местную жизнь, рекруты, набранные из крепостных, начали сбегать тысячами, надеясь в Европе обрести свободу. Как пишет в своих «записках» артиллерийский офицер М.А. Абрамович, «…по возвращении из похода русская армия недосчиталась 40 тысяч нижних чинов, о возвратe которых Государь Александр просил короля Людовика XVIII», однако король просьбу императора исполнить не мог «за утайкою французами беглецов, и потому ни один не возвратился».
Тот же Ростопчин с возмущением писал жене:
«Суди сама, до какого падения дошла наша армия, если старик унтер-офицер и простой солдат остаются во Франции, а из конно-гвардейскаго полка в одну ночь дезертировало 60 человек с оружием в руках и лошадьми. Они уходят к фермерам, которые не только хорошо платят им, но еще отдают за них своих дочерей…»
Впрочем, как-то так получилось, что и сам граф Ростопчин, вволю повозмущавшись (и ненадолго заехав в Россию проведать Императора), в итоге остался жить в Париже почти до конца своих дней.
Финал «Великой войны»
О том, какую роль сыграли дезертиры в Первой и Второй мировых войнах, известно всем. Но все-таки вот некоторые важные цифры.
В Первую мировую войну в России (только по официальным данным военных и жандармских учреждений) по обвинению в дезертирстве на фронте и в тылу были задержаны около 420 тыс. человек, что на порядок превышает количество дезертиров в германской (35–45 тыс.) и британской (35 тыс.) армиях.
Причем дезертирство, из-за непонятных для простых крестьян целей этой войны, началось еще в 1915 году. Особенно скептически воспринимали ее мобилизованные сибиряки. Философ Федор Степун вспоминал, как в Карпатах солдаты его спрашивали: «Да зачем нам, ваше благородие, эту Галицию завоевывать, когда здесь пахать неудобно?» Начиная с 1915 года, с великого отступления русской армии, именно сибирские полки первыми отказывались выполнять приказы офицеров и идти в атаку. Стреляли офицерам в спину и дезертировали. За что были подвергнуты репрессиям в виде публичных казней.
Поскольку конкретных виновников зачастую трудно было найти, солдаты, служившие в сибирских частях, приговаривались к расстрелу выборочно, по решению военной прокуратуры. Согласно приказу командира дивизии, каждый сибирский полк должен был прислать «представителей», которые наблюдали за исполнением приговора. Это был такой «урок» сибирякам от командования. Вот, мол, что будет с вами, если попробуете не подчиняться приказу.
Но помогало все это слабо – тем более что поймать и наказать удавалось далеко не всех. Борьбу с дезертирством в прифронтовых губерниях невероятно усложнял тот факт, что не только дезертиры, но и солдаты-фронтовики активно приторговывали казенным обмундированием – и большинство крестьян щеголяло в солдатской форме. Определить среди них настоящего дезертира было практически невозможно. Поэтому дезертирство становилось все более повальным. Если учитывать массовый исход из русской армии, который начался после революций 1917 года (и, в сущности, стал важнейшим аккордом в финале «Великой войны»), речь, скорее всего, идет о 1,5–2 миллионах дезертиров.
Многие из них позднее, стараясь избежать службы в белой или красной армии, оказались в 1919 году на Кавказе, где и «основали» в Тбилиси тот самый знаменитый рынок «Дезертир» у городского железнодорожного вокзала.
Рекорд по дезертирству
И во Вторую мировую СССР, несмотря на отчаянно жесткие методы НКВД по борьбе с дезертирством, снова превзошел в этом показателе все прочие воюющие страны. В Англии число дезертиров было почти ничтожным (несколько сотен человек), и смертная казнь к ним не применялась. В Германии (до весны 1945 года, когда армия фактически прекратила свое существование) за все время боевых действий с фронтов бежало около 400 тысяч человек, из них более 20 тысяч схвачено и казнено. В американской армии за дезертирство были наказаны более 20 тысяч человек, а расстрелян всего один (Эдвард Словик, о его судьбе позднее были написаны книги и сняты фильмы).
На фоне всего этого формальные цифры дезертирства в СССР впечатляют. За весь период войны из рядов Красной армии убежали, включая перебежчиков к противнику, 1,7–2,5 миллиона человек. 375 тысяч было поймано и подверглось наказанию – расстрелам (около 150 тысяч), штрафбату, лагерям. Но, разумеется, эта статистика не до конца правдива, ведь дезертирами тогда объявляли и тех, кто попал в окружение и сдался в плен или просто заблудился в поисках своих частей. Отношение к ним было столь же безжалостным, как и к «настоящим» дезертирам.
Те же, кто пытался вовсе не попасть на фронт, порой спасались от военкомов самыми необычными способами. Уходили в тайгу, выкапывали себе потайные убежища в силосных ямах (чтобы не учуяли собаки), скрывались даже в гнездах аистов. Некоторым удавалось таким образом не только «пересидеть» всю войну, но и прятаться от властей долгие послевоенные годы.
Несомненный (и непревзойденный) рекорд в дезертирстве принадлежит латышу Янису Пинупсу, который бежал с фронта в 1944 году и скрывался на чердаке у своих родственников от советских военных прокуроров более полувека. Он пошел сдаваться властям лишь 9 мая 1995 года – точно удостоверившись, что из Латвии в результате распада СССР и правда ушли все российские войска.
Что ни говори, настоящий ветеран дезертирских войн, образец терпения и выдержки. И нынешним уклонистам есть чему у него поучиться. Потому что дезертир не должен быть оптимистом.
Ветераны дезертирского движения
Сибирский писатель Андрей Филимонов (живший некоторое время у рынка «Дезертир» в Тбилиси) вывел в своем «таежном» романе «Головастик и святые» профессионального дезертира по имени Дед-герой – увешанного медалями обитателя затерянной в глуши деревни Бездорожная:
Конечно, в реальной истории за дезертирство медалей и орденов не дают. Ни реки, ни люди, ни правительства. А вот памятники – ставили и продолжают ставить.
Англичане в 2001 году возвели в Стаффордшире монумент памяти 300 дезертиров, расстрелянных в Первой мировой войне («Памятник павшим на рассвете»). Тогда это был один из первых мемориалов такого рода – и вокруг него шли горячие споры (даже в парламенте – уместно ли вообще такое?), не плевок ли это в адрес тех, кто остался верен присяге?
Для многих в Европе слово «дезертир» оставалось позорным клеймом. Причем до такой степени, что солдат, дезертировавших во Вторую мировую из немецких частей, в Германии формально продолжали считать уголовными преступниками. Бундестаг реабилитировал их только в 2002 году. На тот момент ветеранов «дезертирского движения», отказавшихся воевать на стороне фашистского государства, в живых оставалось лишь 40 человек.
Однако уже в конце минувшего тысячелетия памятники дезертирам стали появляться один за другим. Сначала в Эрфурте, потом в Гамбурге, Вене и других городах.
Как говорит немецкий историк Штефан Трайбер, «…отношение к дезертирству в обществе становится скорее позитивным. Отчасти из-за нарратива сопротивления, отчасти просто из-за того, что эти солдаты покинули поле боя и тем самым внесли свой вклад в прекращение войны».
Для того чтобы рискнуть пойти против машины государственного принуждения, как правило, нужно больше мужества, чем просто подчиниться своей участи – уехать на фронт, получив повестку. О тех, кто ждет войны, кто мечтает о военной доблести и славе, хорошо сказал когда-то Томас Манн (еще один знаменитый «дезертир» из Третьего рейха): «Война – всего лишь трусливое бегство от проблем мирного времени».