«Ошметки тел висели прямо на ветках». Исповеди участников «мясных» штурмов

«Повсюду были разорванные части тел, и мы ходили прямо по ним — не было видно земли»

Игорь (имя изменено в интересах героя), участник штурма под Новомихайловкой

Я получил повестку и сразу пошел в военкомат. Там нам сказали, что если не подпишем контракт, то нас в этот же день отправят на передовую — без сборов и обучения, а если согласимся, то уедем по-человечески. Тех, кто отказался, сразу повезли на фронт, а нас — в часть, потом — на полигон в Бамбурово. Месяц мы проходили обучение — инструкторами были офицеры, вернувшиеся с «СВО». Когда «учебка» закончилась, нас отправили обратно в часть — ждать военный борт, но в итоге мы полетели гражданским, и в 20-х числах декабря прибыли в Украину, под Волноваху.

В Волновахе у нас каждый день был разный сценарий, но чаще всего — тренировочные штурмы: нас привозили в разные места, где были реальные штурмы, и мы должны были «прожить» весь ход событий, слушая комментарии командиров. Мы просыпались, садились на БТР или на БМП и ехали «штурмовать» населенный пункт, заходить в лесополку или в окопы. Такие выезды проходили с 7–8 утра до 15 часов, а потом мы возвращались обратно и занимались хозяйственными вопросами. Однажды там, где мы тренировались, был прилет — ребята погибли, мы перестали туда ездить.

Несмотря на то что это была «зеленая зона», периодически нас обстреливали: ребята гибли каждый день. Поначалу я даже не понимал, что происходит, — постоянно ощущались взрывные волны. Под Волновахой мы пробыли до января, потом нас привезли в Еленовку и менее чем через сутки бросили на штурм под Новомихайловкой.

Мы быстро узнали, что у нас не будет ни разведки, ни групп эвакуации — ничего. Нам дали только пару БТР-ов. Меня спасало то, что я попал в штурмовую группу, которая помимо штурмов должна была заниматься еще и эвакуацией.

Планировалось, что каждую группу будут отправлять вперед на БТР-е или БМП и по мере продвижения наращивать силы. Проще говоря, нас должны были довезти до определенной точки, а уже оттуда мы продвигались пешком. В ходе продвижений кого-то ранило, кто-то погибал. Раненым было запрещено эвакуироваться или отползать назад: если ты можешь держать автомат, значит, ты еще штурмовик — продвигайся. Дезертировать во время штурма невозможно — были установлены пулеметные точки, при возвращении нас «встречали». Если бы кто-то попробовал идти назад, его бы расстреляли, поэтому штурм — это только вперед.

Первые группы, которые заходили, сразу же разнесли — их встречала артиллерия, по ним работали танк, пехота, и была куча трупов. Они только выезжали — и их накрывало. Последующие группы смогли немного потеснить украинцев, но полегла почти вся рота. В первый день мы смогли захватить метров триста. Я успел вытащить трех раненых. И то это удалось чудом — выпал снег, и можно было перетаскивать их на санках: одного положил, оттащил на ноль, вернулся — следующего, и так сколько смог. Тащить пришлось примерно два километра.

Медиков не было, помогали себе сами, раненых было почти не забрать — артиллерия плотно все покрывала. Рядом летали дроны-камикадзе, их было около 20 штук — они кружили, как птицы. При этом наша артиллерия молчала — выстрелят раз в час, и тишина. Штурмовые группы продвигались на БТР-ах, БМП, кажется, у нас даже был танк, но всю эту технику быстро подбили, и небо было черным-черно. Когда технику подбивали, был небольшой перерыв — штурмовиков не на чем было подвозить: ты сидишь и слушаешь, как кричит и перестреливается первая группа, раненые просят помощи, а подкрепление не прибывает — не на чем.

Из первых групп выжили единицы — те, кто успел себя пережгутовать. Или у кого ранения были не такими серьезными. Потому что [при серьезном ранении] люди там вытекали за 30 секунд, то есть первые десять секунд ты на адреналине и орешь, следующие десять — приходишь в себя, понимая, что произошло, и еще десять пытаешься что-то сделать. Но если силы тебя покинули, то всё.

Командиров с нами не было. Единственный офицер, который не побоялся пойти на штурм, заходил в предпоследней штурмовой группе наравне со всеми. А командир роты даже не появлялся на позициях. За все время, пока я был в Украине, я видел его всего один раз — ночью. Он заходил к заместителю. А зам все двое суток, в течение которых нас бросали на штурмы, просидел в блиндаже и не высовывался.

Под утро наступил наш черед заходить. Нас посадили на БТР и отправили вперед. Как и по первым группам, по нам стреляли из пулеметов и автоматов, работали снайперы, артиллерия — прилетали 150-ки и 80-ки (артиллерийские и минометные снаряды соответствующих калибров — The Insider). Из РПГ прилетало. И это в то время, когда мы еще даже не доехали до нужной нам точки — только приближались.

Мы заехали в лесополку, спешились, БТР уехал. Раненые лежали, никого не забрали. И на протяжении четырех часов это продолжалось: танки, артиллерия, минометы, пехота. Прилетали реактивные снаряды. Разрывы были повсюду — лесополка была полностью усеяна трупами. Это были не просто трупы, а разорванные части тел, и мы ходили прямо по ним, потому что не ходить было невозможно: не было видно земли. Среди этих тел мы укрывались и прятались от взрывов. На них где-то полежишь, где-то посидишь, где-то пройдешь по ним.

Артиллерия работала четыре часа, а потом еще пять мы прикидывались мертвыми, чтобы украинская разведка не спалила, что мы живы. Они прекратили обстрел, перестали прилетать «камикадзе» и «птички со сбросами», а мы продолжали лежать без движения, пока не наступила темнота. Из всей роты — а это около ста человек — в живых осталось семь.

На следующий день мы должны были дождаться подмоги и продолжить штурм, но нам сообщили, что подкрепления не будет. Тогда мы закрепились и пытались удерживать оборону, параллельно расчищая опорник от тел товарищей, чтобы потом их можно было отправить домой.

Со мной было двое ребят: в перерывах между артобстрелами мы вытащили всех, кого успели. Там было несколько слоев тел — все друг на друге лежали, поломанные, в крови, с изуродованными лицами и оторванными конечностями, мы всех просто сваливали в одну кучу ближе к дороге.

Я пытался абстрагироваться — понимал, что родственники будут ждать тела своих близких. Конечно, меня там и тошнило, и вырвало пару раз. Запах стоял просто невыносимый — тела разлагались и воняли. В окопах то же самое: людей убивало, они падали друг на друга, ребята по ним бежали, их тоже убивало, землей засыпало.

Мы не ели, не пили, могли только иногда залечь в ямку и закурить, а так — ходишь, собираешь, вытаскиваешь. Тела постепенно становятся тяжелее, их еще нужно суметь выковырять, то есть отлепить от других. Они замерзают на морозе и становятся будто деревянные. И люди тоже разного роста и веса.

Помню, лежал мужик — сам весом под 150 килограмм, весь поломанный, битый. Как его заберешь? Мы его с трудом отковыряли — достали сначала руку, потом другую, потом ногу, вторую, отодрали тело, срезали бронежилет, сняли каску и кое-как дотащили его до дороги. А тел — невероятное количество. Пока собирали, артобстрелы не прекращались: можно было спрятаться в лисьей норе или в блиндаже покурить и снова продолжать.

Мы вытащили тел тридцать, но спустя пару часов мне пришлось дальше зачищать опорник одному, потому что ребятам нужно было вернуться на позиции на другой конец лесополки, чтобы оттуда не пошли украинцы.

Мы разделились: со мной был пулеметчик — ему повезло остаться в живых, несмотря на то что он был в первых штурмовых группах, но его сразу поставили на прикрытие, и он не покидал свою позицию. Еще был замкомандира, но тот не вылезал из блиндажа. Поэтому я был единственным, кто мог продолжить собирать тела. Причем в какой-то момент на нас вышла ДРГ, и нас отправили против них с двумя магазинами. Пришлось искать боеприпасы среди тел и собирать, что осталось.

Спустя сутки я решил проверить, есть ли еще выжившие кроме нас семерых. Взял товарища, и мы вместе пошли вглубь лесополки по направлению к украинцам. Я подходил к каждому трупу, заглядывал в глаза, кричал: «Есть кто живой?» — поскольку даже обездвиженное тело могло быть живым.

Вскоре я нашел парня, который был ранен: у него были перебиты обе ноги — мясо отошло от кости в районе икр, все обуглилось и началась гангрена — он лежал там с 12 числа. Я попытался позвать ребят, и пока они подходили, затащил раненого в санки. Мы его вытянули — оставалось только поле перейти, но ребята убежали, и со мной остались только двое. Как только мы ступили на поле, начались прилеты из миномета, а украинская пехота стала стрелять по нам из автоматов и пулемета. Меня ранило в левое бедро.

Я сказал: «Встаем и идем дальше». Парень, который шел рядом, помогал тянуть саночки, и тут метрах в пяти от меня что-то прилетело, меня ранило, я почувствовал, как кровь вытекает, навалился на место ранения, чтобы прижать рану своим телом, и сказал парнишке, чтобы он полз дальше без меня. Он уполз вместе с раненым — на себе его вытянул, а я пополз дальше по полю. Сзади командир последней штурмовой сказал, что не бросит меня, и я продвигался под его командованием. Потом попытался встать, но по мне сработал снайпер.

Осколок мне вошел в левое колено — его так и не вытащили. Перебило левое бедро и грудь — промеж пластин залетело и повредило легкое, связки, мышцы, артерии. Боль дикая, я никогда ничего подобного в жизни не испытывал. Когда я уже дополз, ребята меня закинули на санки и вывезли на ноль. А оттуда уже отвезли в Волноваху, и там провели операцию. Я был в сознании и умолял врачей, чтобы мне вкололи обезболивающее, — они почему-то хотели все делать наживую и утверждали, что мне не больно. А потом пришла девушка-врач и распорядилась, чтобы мне вкололи местную анестезию. Благодаря этому я уже мог терпеть, когда меня резали и вставляли какие-то трубки.

Из Волновахи меня отправили в Донецк, оттуда на вертолете эвакуировали в госпиталь в Ростове, а потом перевезли с другими ранеными во Владивосток, потому что госпиталь в Ростове был забит. Люди лежали в коридорах. Мне повезло попасть в палату, потому что спустя несколько часов после того, как я туда прибыл, раненых отправляли в другие госпитали по России. А новых все привозили и привозили. Выходишь, а они везде лежат: и на первом, и на втором, и на третьем этаже, даже в приемном покое.

Если я снова окажусь в Украине, я буду отказываться от участия в штурме, просить перевести меня в другое место, звонить в военную прокуратуру. Сейчас я пытаюсь добиться, чтобы меня признали негодным, потому что осколок мешает мне нормально жить.

«Я минометчик, и штурмовать меня не учили, но всем насрать: «Иди вперед!»

Ярослав (имя изменено в интересах героя), участник штурма в лесополосе между Вербово и Работино

У меня был условный срок по 112-й статье, который я нарушил. Мне сказали: либо посадим, либо иди воюй. Я подписал контракт в начале ноября. Мне обещали, что, пока я буду проходить «учебку», боевые действия закончатся, а я останусь без судимости.

Планировалось, что «учебка» продлится два месяца, но в итоге все это заняло 9 дней. Меня отправили куда-то под Луганск — сразу забрали телефон, я даже матери не успел сообщить, где я. За время «учебки» я отстрелял два рожка, и все на этом кончилось. В первые пару дней мы ездили на полигон, а в остальные копали ямы и блиндажи. Больше нас ни к чему не готовили.

Потом нас забрали на Запорожское направление. Меня взяли во взвод огневой поддержки — поставили минометчиком, а спустя неделю отправили в бой.

Когда стали подъезжать к передку, начались прилеты, обкладывали знатно. А нас еще гнали вперед — миномет должен стоять за несколько километров, а нас подгоняли. Мы сидели на миномете в километре от украинцев — можно было их увидеть.

Когда я был на первой задаче, у нас ранило большую часть командиров, и на второй был уже новый комбат, который всех пацанов послал на убой. Только пришел к нам из учебки — никакой тактики, только «вперед!». Пацаны прямо перед моими глазами умирали — все «вперед!» и «вперед!», гнали и гнали.

А когда штурмовики закончились, пошли минометчики. На первой задаче у нас сломали пять орудий, минометов не стало, и мне говорят: «Идешь в группе закрепления», а по итогу — на штурм. Нас разделили на несколько групп по четыре человека: сначала одни шли, потом другие, третьи. Впереди меня пацан сидел, а чуть дальше — уже хохлы. Хотя я не умею штурмовать, меня этому не учили. Заходил как заходил, и всем насрать, что ты минометчик, — иди вперед.

Когда я подходил к очередному окопу, передо мной зашел пацан, а там — украинцы, и я слышу по радийке: «Пленных не берем». Наш орет: «Пацаны, жить хочу, сдаюсь в плен», а их командир: «Пленных не берем». Не брали, потому что идти долго.

Мы продвигались как штурмовики. Когда пацанов ранило, они ушли с позиции, а мы шли дальше, вместо них. Идешь километров семь вперед — с мешками, во всей броне, видишь их окопы, тебе говорят: «Слева и справа могут быть украинцы». Ты заходишь, обстрелял блиндаж, гранату кинул и сидишь. Сказали — два-три дня, а отсидели восемь. Начались морозы — всем насрать. Я говорю: «Я ноги отморозил». Мне в ответ: «Сиди».

Потом, когда задача закончилась, я к медику сходил, он мне говорит: «Раз ноги не черные, значит, ходить будешь». Я говорю: «Вылечите меня, я их не чувствую», а он в ответ: «Не кури сигареты, выздоровеешь». На этом все.

В окопе я спал три-четыре часа в сутки, все время смотрел на ту точку, откуда мне сказали, что пойдут украинцы. В туалет не выйти, ни поесть, ни выпить. Я там снег жрал.

Подвозы еды были раз в пару дней, но было холодно — привезли воду замерзшую, я говорю: «Мне что с ней здесь делать?» Я ее не растоплю. Окопы — метр шестьдесят, а я метр девяносто, не повернуться, я в полусогнутом положении там спал, еле-еле влезал. В соседнем окопе сидел дед — ему 70 лет, непонятно, что он там делал. Патриотом был, потом сказал, что после первой задачи патриотизм у него отбило, а деваться теперь некуда. Никто не знает, за что воюем, какова причина.

Отношение ко всем нечеловеческое. Командиры относятся ко всем как к дерьму: «Пидорас, вперед, б***!». Никто не хочет ни воевать, ни стрелять — все боятся, но приходится, потому что выхода нет.

Раненых старались вытаскивать и забирать, а убитых было очень много, но их потихонечку тоже вытаскивали. И украинцев было много — почему-то они их не забирали. Хотя и с ранеными было сложно. У нас была группа эвакуации, вернее, пацан-минометчик работал вместо нее — бедолага, бегал не из орудия стрелял, а пацанов вытаскивал. Бегал по несколько рейсов, а группа эвакуации сидела где-то в тылу.

На последней задаче, в марте, меня опять отправили вперед с минометом. Я получил ранение — осколок в ногу влетел, я откатываюсь назад и говорю: «Можно мне эвакуацию?», а мне говорят: «Ты идешь на штурм». Я говорю: «Какой штурм? У меня ранение, я ходить не могу». А мне: «Пойдешь — по***й, там пацаны сидят, надо их менять». Но в итоге пришел мой командир, увидел, что у меня действительно серьезное ранение, и сказал: «Да, не пойдешь». А пацаны — трое, которые пошли, все двухсотые. Если бы пошел с ними, тоже бы не выжил — боженька спас.

В итоге меня отправили в госпиталь в Бердянске, подлатали. Но отношение и там было ужасное, и тоже телефоны забирали. Там были завхозы или тыловики — не знаю, и, пока я лежал, они подходили и сразу: «Ты чего тут кровью течешь, свинья?» Не мне, а мужику, который рядом лежал. Я говорю им: «Вы о***ли? Ему ногу оторвало, он кровью истекает».

Когда я вернулся из госпиталя, мне сказали: «На точку, куда ты не пошел, будешь сейчас заходить», а оттуда возвращаются все либо 200, либо 300. И я лесами сбежал — нашел таксиста, и он меня провез через все посты до Донецка, а там мне уже знакомые помогли перейти границу.

Но все до сих пор перед глазами. Помню парня, которого передо мной разорвало: «Баба-яга» прилетела, и ноги с одной стороны, а тело с другой. Или другой пацан: он сидел на точке — одной из тех, куда всех скопом гнали, около недели там просидел, и однажды я слышу, как он ревет по радийке: «Госпитализируйте меня, у меня ногу оторвало». А командир в ответ: «Сиди пока». Он орал, плакал, я все это время слушал его по радийке. Взрослый мужик — ему было около сорока, но просто выл. Два дня так с оторванной ногой просидел, когда вытаскивали, он еще в сознании был, а вытащили — умер.

«Был приказ, чтобы нас не вывозили, — нас там приговорили»

Владимир (имя изменено в интересах героя), участник штурма под Клещеевкой

28 октября мне на работу прислали мобилизационное предписание. До этого у нас уже уезжали парни — немолодые, и их быстро возвращали по состоянию здоровья. Я тоже думал, что сразу вернусь, и ничего страшного не будет. Но в итоге медкомиссию нам не проводили — сразу стали оформлять, я пытался оттуда «выпрыгнуть», но вариантов уже не было. Я участник второй чеченской кампании, говорил, что у меня травмы, но они вцепились в наличие опыта и уже не отпускали.

Сначала нас отправили на полигон в Рощинский, под Самарой. Подготовки никакой не было, они старались создать видимость учений, но бегать с автоматом против снарядов и ракет — это самоубийство. Мы отходили месяц для галочки, но толку от этого никакого. Среди нас было много тех, кто никогда не служил, — они снимали людей даже с учета в наркологии и забирали. Всего в полку было только 15 процентов с боевым опытом.

После последнего «экзамена» сказали, что повезут нас в Ростов, а под утро мы оказались в Луганской области. Часть парней начали спрыгивать с поезда, когда узнали. Нас там продержали, а потом увезли под Меловое.

Там к нам приезжали так называемые покупатели — они хотели, чтобы мы шли в артиллерию, еще куда-то. Командир не хотел нас отдавать, сказал, что мы нужны полным полком, но в итоге одну роту отдали в «Шторм» — совершенно неподготовленных людей. Я туда не попал, но они были потом вместе с нами под Белогоровкой — в ходе штурма от них осталось 37 человек из 100.

Под Белогоровкой с нами был командир полка, который хотел нас вытащить на передислокацию, но ему сказали, что если он не прекратит попытки, то пойдет вместе с нами — на мясо. Ребята идти не хотели, бунтовали: каждую неделю шли 200-е и 300-е, хотя тогда нас еще не кидали на штурм — мы копали блиндажи, делали укрепления, и так до июля.

А потом, когда «Вагнер» оставил Бахмут, нас перекинули туда. Говорили сначала, что повезут в Луганск, а на самом деле высадили в посадке недалеко от Бахмута. Собрали команду, объяснили все на пальцах, не говоря даже, куда мы идем и зачем, карты тоже не выдали. Объявили, что мы все приписаны к 83-й десантно-штурмовой бригаде, и закинули под Клещеевку.

Нас привезли в сумерках. Часа через три начались обстрелы. Был приказ заходить на позиции, но мы уже на тот момент слышали стрельбу — до нас рота ушла. Мы поняли, что зайти не сможем, а потом уже прилетало регулярно. В первый раз, когда нас начали обстреливать, окопов не было, только деревья, бугорки, и мы за ними прятались. А под утро, когда все стихло, начался новый обстрел. И из первой роты, которая была ближе к украинцам, уже послышались крики: «Помогите!», «Триста!». Кого-то вытащили, но тут — обстрел уже по дороге. Расслабляться нельзя.

Там была разбитая деревня, между подразделениями связи никакой не было — что могут китайские Baofeng‘и, купленные у албанцев? Либо тебя накроют, либо ты передашь все ВСУ. Провиант не возили, а на человека — четыре рожка, и так мы пытались удержать позиции. Украинцы видят, как мы заходим, и начинается обстрел. Изначально ты выдвигаешься по открытой местности, где тебе нужно еще 500 метров пройти по полю — под небом, которое контролируется ВСУ, — ты идешь, как живая мишень.

Человек тридцать из-за увиденного пошли в отказ, сказали: «Мы не пойдем на мясо». После нас завели еще одну роту, хотя видели, что творится. Следующие пять суток мы выводили ребят из Клещеевки — кто мог на своих ногах передвигаться, тех и вытаскивали. Был приказ от командования, чтобы нас не вывозили: когда мы обращались к водителям, нам говорили, что нас запрещено вывозить, то есть нас приговорили там.

Кого успевали вытаскивать, тащили пешком до Зайцево четыре-пять километров, медиков не было, где-то была эвакуационная группа, но где — непонятно. Остальные, кого не признали двухсотыми, — без вести пропавшие. «Шторм Z» был рядом с нами — по ним танк отработал, ребята там потом притащили оттуда чью-то ногу, чтобы можно было опознать человека по ДНК.

Трупами было все покрыто. Трупный яд выделялся на солнце. В посадках было много двухсотых, в том числе ребят в бинтах, то есть они трехсотыми были, но эвакуация не успела, и двухсотыми стали, и никто их не вытаскивал. Они просто людей кидали, как мясо. Трупы и в окопах бывали, в наскоро построенных блиндажах — залезаешь, а там труп уже сидит — человек от ранений умер.

У меня в роте еще были те, кто Чечню прошли, так они говорят: «Слушай, я не трус, но такого не ожидал». Там не то что трупы, там человека миной разрывало пополам — в пыль превращало. Один пацан, который без ног остался, чтобы его ребята не вытаскивали, гранатой себя подорвал. Это нормально? Ни одна психика такого не выдержит. Чтобы справится с увиденным, многие пацаны пили — в 20 километрах от места дислокации был магазин, туда ездили на УАЗике и покупали водку. За это время ребята напивались до чертиков. Мне было сложнее — я не пил и перемалывал все в себе.

Когда мы уже вышли оттуда, в посадку, никто не ожидал, что мы живыми выйдем. Но самое тяжелое, когда нас после первой задачи спустя трое суток сразу отправили на вторую — заводили вглубь посадки ночью. Сначала 20 человек, потом еще, и это увидели ВСУ с дронов. И минут через двадцать начался обстрел, сразу крики, ребята по 20-23 года в окопе — разом: кому в голову, кому в живот. Один из наших увидел их и аж в обморок упал. А помочь ты ничем не можешь — тебя обстреливают. Тащить раненого — бесполезно: четыре человека и раненый — это мишень.

Первые дни мы питались старыми запасами, которые нашли, немного спали. Просыпаешься от обстрела, глаза открыл — вроде живой. Уснул и не знаешь, проснешься завтра или нет.

Командование — полный ноль. Последний раз, когда они пытались посчитать, сколько людей осталось на позициях, погиб начальник батальона, а вообще командиров у нас после первого раза уже не осталось. Остались только мобилизованные офицеры — они учились где-то на военной кафедре и никакого боевого опыта не имели.

Когда мы вышли оттуда, стали звонить адвокатам, разбираться, почему нас кинули. Нас еще и за это невзлюбили. Привезли в посадку, где мы были до отправки, туда приехал какой-то генерал — стал лабуду на уши вешать, и амуниция появилась, и питание горячее подвезли, чтобы задобрить нас и снова отправить. Они боялись бунта, как было с вагнеровцами.

А через месяц уже стали и дезертировать с поля боя. К нам приезжали товарищи из «добрых услуг» — угрожали семьям, звонили. Кого-то сажали — суток семь продержат и отпускают. Или в комендатуре местной, или в яме, в подвале. Сначала запугивали и не кормили, а потом начали избивать.

Чтобы не идти на очередной штурм, я вскрыл себе вены. Какой смысл идти, чтобы тело не нашли, матери не отправили, а так хоть тело привезли бы.

Но меня спасли: отправили в госпиталь — он был в десяти минутах езды оттуда, потом в доме дней десять продержали. Приезжал какой-то начальник, говорил со мной, а затем меня посадили в камеру на семь суток. Старшина должен был приносить еду, но никто ничего не приносил. Еду можно было купить через охранников.

Я добился, чтобы меня отправили в психологическую клинику, и оттуда уже ушел. Они дали эвакуационный лист, потом сказали, что эвакуации не будет, — сам поеду. И я уехал. После меня еще двое человек сбежало.

Последний раз наших заводил уже «Ахмат» — они забрали 80 человек из роты, привезли их в какие-то ангары, забрали документы и стали угрожать, что если они на штурм не пойдут, то их семьи перережут. В итоге из этих 80 со штурма вернулись 30. Когда они заходили, их уже ждали пулеметчик и снайпер, артобстрел велся.

Когда я сбежал, стал ходить по врачам, но в госпитале меня послали — сказали, что документы неправильно заполнены. Я стал искать других врачей, адвокатов — думал перейти на альтернативную службу, но вскоре понял, что законным путем что-то решить невозможно, и тогда стал искать помощи у «Идите лесом», чтобы они меня вывезли.